— Алексей Викторович, расскажите, как получается так, что мужчина оказывается на филфаке (филологическом факультете. ― Прим. ред.), остаётся там преподавать и возглавляет кафедру зарубежной литературы?

— У меня банальный ответ: я родовой филолог. Мой дед Николай Иванович Самохвалов в 1951-м приехал в Краснодар и организовал кафедру зарубежной литературы КубГУ. Его дочь Людмила Николаевна окончила МГУ и тоже стала здесь преподавать. Когда я оказался в последнем классе школы, испытал животный страх перед будущим и спросил себя, что умею, то понял, что не умею ничего, кроме как читать книжки, писать о них и говорить о них. Во мне сидит генетическое умение быть словесником ― я называю это «быть мастером словесности», и неважно, чем занимается человек: литературоведением, журналистикой или чем-то ещё, связанным со словом.
Я стал филологом и всегда понимал, что у меня нет шансов быть никем иным. Даже в 1990-е, когда преподавателям платили примерно столько, сколько хватало на две шоколадки. Помню, в те годы встретил своего одноклассника, сейчас довольно известного журналиста, и он спросил меня (тут немного перефразирую): «А зачем тебе это надо?» Я ответил: «Это то, что я хочу делать».

— Филфак ― традиционно женская территория. Как вы ощущаете себя здесь?

— Знаешь, в моем становлении и как мужчины, и как филолога огромную роль сыграла армия. Я провёл два года в мотопехоте и в танке и вернулся в науку, скажем так, с лёгким налётом брутальности. Забирали меня полуангельским одуванчиком ― я тогда весил 58 кг, а танковый снаряд ― 42 кг. И сразу в танк, экипаж ― четыре человека: командир-туркмен, наводчик-азербайджанец, механик-водитель ― казах. И я, интеллигентный студентик. Сама понимаешь, меня это быстро закалило.
Из смешного, помню, попал в госпиталь ― нет, не били, по другой причине. И вот иду я на укол (с книжкой, конечно), во мне ни мышц, ни килограммов, только крылышки болтаются. А мне навстречу медсестра Галя ― шустрая, бойкая, лет на пять старше, с офицерами и солдатами работает… И она меня спасла вопросом: «Алёша, а что ж ты будешь с таким весом с женщинами делать?!» Вот тогда я понял, что надо и вес набрать, и книжки отложить.
Этот армейский опыт очень важен. Сейчас ребята его не имеют, и многие филфаковские пацаны, к сожалению, так и остаются недопацанами. А нас взяли, посадили в какие-то немыслимые условия ― трудно, жёстко, как раз в это время советская армия разлагалась… Но только так ты и взрослеешь и даже к своему призванию начинаешь относиться по-другому. Кстати, Леонида Андреева ― писателя, которому я посвятил всю первую половину своей литературоведческой жизни, ― я тоже «встретил» в армии. Случайно вытянул книгу из шкафа, начал читать и подумал: смотри-ка, а мужик мучается не меньше, чем я!

— Продолжая разговор о гендере. Скажите, вы как-то видите по своим нынешним студенткам, что они приходят с другим ощущением своего места в мире? С запросом на большие права, реализацию? Даже по сравнению с нами, которые учились лет десять-пятнадцать назад?

— Ты знаешь, скорее, нет. Я бы сказал, что многие девочки на первом-втором курсе вообще ещё по-настоящему не открыли в себе женскую составляющую и пребывают в состоянии зашкаливающей духовности. Это какое-то догендерное существование. Проблема, скажем так, затянувшегося девичества существует на гуманитарных факультетах до сих пор. И это действительно проблема: нельзя работать с литературой, не понимая и не ощущая одной из её магистральных тем.

— Когда я училась на филфаке, мне кажется, мы довольно чётко делились на две категории: первые поступали сюда условно осознанно, в светлом романтическом порыве, вторые ― потому что был низкий проходной балл. Как сегодня изменилась мотивация абитуриентов? И вообще, изменилась ли ― или они такими же блаженными и остались?

— Ты знаешь, блаженных достаточно. Их не меньшинство и даже не половина. И я их очень ценю, потому что это, скажем так, высокое юродство ― залог того, что сфера будет сохраняться. При этом сам факультет довольно сильно изменился. Есть два отделения: суперпопулярное педагогическое и классическое филологическое, 125 и 45 первокурсников соответственно. И представь, что примерно две трети из них платят за своё обучение. Когда ты училась, такое было возможно?!
Лет семь назад казалось, что филфак превратится в маргинальную систему людей, которые по крупному счету не нужны никому. Но произошло невероятное. Возможно, это связано с положением края, с изменениями в системе образования или социальной сфере ― но филфак внезапно стал фантастически популярен. И да, студентам педагогического отделения открыто говорят, что главное место, где их ждут, ― это школа. Помнишь, какой энтропийный ужас эта мысль вызывала у вас? Школа казалась территорией, где нельзя найти мужа, деньги, смысл... Где ты теряешь время, лицо, жизнь. А сейчас в силу разных причин (я толком не знаю каких, потому что с современной школой знаком плохо) студенты спокойно идут туда работать. Кто-то потом уходит, но большой процент остаётся. Неожиданно педобразование стало самым популярным проектом филфака. А сам факультет из места пребывания читателей с неопределённым будущим, готовых размышлять о высоком, но не представляющих, где они реально будут зарабатывать деньги, превратился во вполне прикладное образование.

—А если говорить об интеллектуальной и человеческой составляющей? Сегодняшний гуманитарий ― кто он?

— Он очень разный. Некоторые мои коллеги уверены, что современная система образования неизбежно ведёт к дебилизации и через несколько лет мы получим стада людей, способных читать только краткое содержание. Но я скажу, что качество студентов не ухудшается. Они меняются ― это правда. Есть те, кто в 17 лет знает намного больше, чем я в их годы. Но при этом нельзя не отметить, что многие из этих ребят пугающе наивны. Возможно, это уже мне так кажется от постоянно растущего опыта, но вот как-то очень много детского мне видится в нынешних студентах. Даже вы были другими.

Знаешь, я очень много работаю с первокурсниками и вижу студентов в их лучшем виде ― когда они ещё горят чистым духовным пламенем. А потом начинают расти и многое отсеивать как ненужное. Кто-то понимает, что не туда поступил, кто-то делает выбор в пользу практического опыта и навыков. Первый курс очень светлый, на втором всё гораздо более облачно, а к старшим курсам вообще по-разному.

Но в целом радует, что контингент и на филфаке, и на РГФ очень неплохо воспитан. Некая поведенческая элитарность, которая всегда отличала гуманитариев, сохранилась до сих пор. Да, возможно, они иначе ведут себя в других ситуациях жизни, но, даже когда я вижу своих студентов в городе, они отличаются от других.

— Следите ли вы за судьбой своих выпускников? Где работают филологи?

— На самом деле ― везде. Если окончил этот курс хорошим текстовиком, ты можешь работать практически где угодно. Мои ребята работают в администрации и чиновниками разных мастей и рангов, огромное количество ― в журналистике, на телевидении, радио, в разработке компьютерных игр, в рекламе, пиаре. Многие учуяли, что интернет ― это текстовое пространство, и бороздят его просторы. Очень многие успешно, прибыльно и незаметно занимаются репетиторством. Самые мудрые, конечно, совмещают. Сейчас не 1990-е, когда филологи шли в школу или как повезёт. Сегодня, обладая широким взглядом и умением шустро оценивать реальность, мастер слова может работать абсолютно в разных областях. Такого, чтоб мой выпускник продавал телефоны или разливал пиво, я не припомню. Студенты ― да, подрабатывают, и я считаю, это нормально.

Что меня удивляет, так это то, что не многие уезжают в столицы. Всё-таки для словесника там течёт другая жизнь, главные текстовые пространства существуют там. Но если раньше из Краснодара рвались все, сегодня я вижу обратную ситуацию. Вообще, в 1990-е ― начале 2000-х в студентах было больше азарта. Они могли мотануть на год в США, поработать нянечкой во французской семье, на три года рвануть в Германию. А сейчас почему-то нет. Нет этого драйва, который отличал тех, кому сейчас уже под сорок. Это обидно. Но не будешь же давать студенту совет: «Уезжай!» ― как-то это не нравственно. А ведь многим полезно было бы посмотреть, как там, подучить язык и перейти к более совершенной деятельности.

Ты права, в контексте современного культа комфорта и лёгкости довольно трудно принять мысль, что литературное произведение ― речь, разумеется, о «большой литературе» ― не обязано приносить удовольствие, утешать или развлекать. Больше того, выбор авторов и тем, с которыми вы проживаете жизнь, накладывает на неё очень сильный отпечаток. Убежден, что, вытащи я тогда, в 18 лет, не томик Леонида Андреева, а Шмелёва или хотя бы Бунина, первая половина моей взрослой жизни прошла бы в гораздо более светлых контекстах.

Задача и создания, и восприятия литературы ― концентрировать вопросы, на которые зачастую нет ответа. Да и сам процесс их формулировки требует огромного напряжения. Это больно, трудно, неудобно, чревато крушениями идей и мнений, ставит в тупик и сильно влияет на течение внешней жизни. Но только задавая эти вопросы, человек способен духовно расти. Я не вижу другого способа. Ещё древние греки изобрели понятие катарсиса ― высшей точки человеческого страдания, пройдя через которую ты получаешь особое зрение, переходишь на новый уровень восприятия жизни и своего пути. И я уверен, что если ты не переживал подобное и не пытаешься пережить, то ты прах и пыль. Возможно, это попахивает какой-то элитарностью, я не хочу никого обидеть. Конечно, без этих духовных опытов можно прожить. Но нужно ли? Для меня ответ очевиден. И выбор литературы как способа исследования мира тоже очевиден.